Мысли о викке

* * *

Викка предполагает изобретение. Себя, своей веры, и – да, да – своих «богов». После тысячелетий, проведенных перед разными идолами культуры и власти, выдававшимися за Само Божество, мы – люди – научились достаточному смирению, чтобы не придавать нашим метафорам буквального смысла – во всяком случае, у нас появился такой шанс: смотреть на наши самые полезные иллюзии вес же как на иллюзии. Верю ли я в Богиню и Бога, как верил бы, будь я христианином, в то, что Иисус Христос – историческая личность и одновременно Самое Главное и Последнее? Скорее всего, все-таки не так. Хочется сказать словами Марциала-Бродского:

«Дева тешит до известного предела –
Дальше локтя не пойдешь или колена,
Сколь же радостней прекрасное вне тела –
Ни объятье невозможно, ни измена».

Наткнувшись на одну из колоссальных окаменелостей религиозного ландшафта вокруг меня, я ушибался и ругался, но не жил. Я честно учил латынь и иврит, честно пытался освоить «мировую религиозную культуру», насколько она меня интересовала – конечно, с перспективой найти себя в среде себе подобных там, где мой духовный голод будет утолен духовным голодом Другого – Других. И все, на что я натыкался, было всего лишь культурой – хотя по этим следам Аль-Мутасима я и приближался к Нему.

И я пришел туда, где не было ничего – ни пагод, ни мечетей, ни еврейских букв, ни латинских окончаний – только пустота и скука обычного русского пейзажа ранней осенью или ранней весной. И отчаяние, сладкое, как ничто на свете – и губительное, как ничто на свете.

И там я начал «призывать имя Бога».

Это было женское Имя.

* * *

Конечно, без культуры, без определения себя среди других – никуда.

Это все равно, что играть в теннис без сетки.

Но ничего на свете нет страшнее сумасшедшего теннисиста, который никак не может уйти с корта – который везде и всюду видит только корт и сетку, и ждет мяча. Разве только сумасшедший боксер, фехтовальщик, стрелок.

В один прекрасный день для меня не стало ни эллина, ни иудея. Более того – для меня исчезли чиновники, гопники, старухи, бабы, врачи, школьники и менты. И этот день был поистине прекрасен.

* * *

Вот религия вне метафизики – религия бормочущая, которая не может объяснить саму себя. Вот религия с повышенным до кретинизма ощущением поэтической красоты – любое слово оказыватеся недостаточно красиво, и поэтому следует молчать. Святость творчества предполагает полную творческую несостоятельность у его поклонников. Единственный шанс хоть как-то дать знать о себе – намек с надеждой, что поймут. Не поймут – поднимут на смех – пройдут мимо...И то ладно.

* * *

Викка предполагает изобретение. Изобретение – это не вынимание кролика из пустого циллиндра. Это не творение из ничего. Богу, творящему мир из ничего, этот мир не нужен. Нам творить и изобретать необходимо. Иначе мы гибнем – под гнетом обстоятельств, под гнетом собственной инертности.

* * *

Что может изобрести религия?

1. Человека и его ситуацию. Викка говорит о человеке то, что подслушала у христианского (на самом деле – иудейского и праиудейского) Писания: «мужчину и женщину сотворил их» и «хорошо весьма». Ситуация была подсказана временем и местом возникновения – эпохой, когда на Западе метафизика умирала, а культура искала новые основания для себя самой. Метод самолегитимации, предложенный поначалу, был избит и прост: это был традиционалистский «проект ретро». Ничего не надо изобретать – надо вернуться к чудесным первоначальным временам, когда люди под зелеными кущами Альбиона вкушали единение с Природой-матерью, коя им преизобильное приношение, а они – Ей благосердечнейшее почитание уделять изволили. Ключевой точкой спасения здесь стало то же, что и в протестантской Реформации: личная вера. Надо просто верить не в прогресс и уж точно не в протестантского жестокого Бога, не во всемогущество науки и не в социальную утопию – надо верить в Мать-Всего-Живого. Надо снова доверять Ей свою жизнь, говорить с ней, вспоминать Ее заветы («все дела любви и наслаждения», на которые наложили запрет патриархи, священники, капиталисты...). Сейчас викка тоже по сути не предлагает ничего другого – отчасти, потому что ситуация человека, к которому она апеллирует, изменилась мало, отчасти потому же, почему до сих пор не предлагают ничего другого все остальные религии.

2. Свое «сакральное». Сакральным в викке являются не столько Богиня и Бог, сколько человек. Сакральное – нечто, что нуждается в защите, поддержке, в особом усилии верующего. Бог или боги в нашей опеке не нуждаются. Викка – это наследник европейского гуманизма: ее центр – человек, его опыт, его чувства, его смысл и его счастье. «Экологичность» викки, ее внимание к Природе вытекает из ее антропоцентризма. Природа не может быть для нас самосущим и самоценным, раз уж она стала Матерью человека. Мы не видим ее иначе, как человеческими глазами. Она – наша Часть, вернее, она наша участь. Убивать Природу нельзя не потому, что она больше и сильнее, и не потому, что она слабее и беззащитнее – но потому, что это самоубийство – человекоубийство. Как оберегать человека, как сохранить его там, где человеческое исчезает, где Бог и Богиня больше не встречаются – в этом весь вопрос, в этом наша проблема. Духовный путь в викке – это путь к человеку – воплощенной встрече Отца и Матери, из которой рождается свет, жизнь и истина.

3. Способ связи с «сакральным». Слово, которое используется для этого большинством виккан – магия. Я понимаю магию как квинтэссенцию искусства. Это не столько практические, конкретные действия, направленные на какую-то цель – получение материальных выгод или просто почитание Богов – сколько метод освящения жизни как таковой. «Живейшее расположение ума к восприятию впечатлений», как определял вдохновение Пушкин – это и есть то «слышание ветра», которое в старину приписывали ведьмам. Это то, что в искусстве называется «талантом», а в жизни – энергией, непосредственностью, спонтанностью и т.д. Через наше творчество – через то, как мы живем, Встреча наших Родителей может состояться или не состояться. Вспомним, что мы – ее итог. Мы как тот персонаж фильма, попавший в прошлое, и вставший перед необходимостью свести вместе своего отца и мать – от его находчивости будет зависеть, родится он сам, или нет. Любая вера, безотносительно своего содержания, требует «магии» в этом смысле – небанального поведения или мышления, способного произвести различие. Новаторство викки как одной из религий постсовременности в том, что этот компонент веры занимает место целого – он способен описывать сам процесс веры как таковой.

Другой особенностью викки является ее нелегитимированность. В нынешнем ее варианте это принципиально «нетрадиционная» вера, не имеющая истории, уходящей корнями в незапамятное прошлое. Ирония такого положения в том, что викка изначально конструировалась как продолжение или возрождение древнейшей религии на земле. Викка создавалась или даже фабриковалась в подтверждение определенных научных и околонаучных теорий XX века. Именно научное исследование как древних культов, на родство с которыми викка претендовала, так и самих исторических корней движения, показало, что к подлинным до-христианским религиям Европы оно имеет весьма опосредованное отношение. Самое примечательное, впрочем, в том, что «разоблачение» викки не привело к утрате ею популярности: большинство виккан на Западе с удивительной легкостью приняли тот факт, что они больше не смогут оправдывать свой религиозный выбор потребностью вернуться к историческим корням. Зато куда большую роль, чем в «традиционных» религиях, в викке с самого начала играла «легитимация миром» - именно данный нам в ощущениях мир, природа, так часто отвергаемые мистическим сознанием, становятся для виккан достаточным «откровением» для веры и мистического прозрения. Викка – это прежде всего духовное вожделение к бытию (а не к идеализированному ландшафту Англии, как это может показаться на первый взгляд). Откровение и открытие создаются из самого факта человеческого присутствия, обстоятельства которого – пространство, время, органическая жизнь, рождение, половая страсть, голод, смерть – становятся категориями, в которых почти чувственно исследуется мир священного. Повторюсь: отличие от «первичного язычества» здесь заключается в рефлективности этого созидания – оно в целом подчинено ratio – в том виде, в каком ratio складывается у европейского человечества и его единомышленников на данный момент. Ratio здесь даже сакрализуется, становится одним из «священных инстинктов» человеческого рода, помогающих жизни и охраняющих от безумия.

* * *

«Вторичное» язычество вторично еще и потому, что оно принимает, вольно или невольно, события, совершившиеся в религиозной истории Запада – особенно события XVI – XX вв.: Реформацию, секуляризацию, гибель метафизики. Сама «религиозность» у современных язычников и христиан одинакова – она гуманистична, имеет агностические нотки (верующий глубоко признает возможность собственного заблуждения, случайный характер своей исторической веры, чуток к научной аргументации, стремится к диалогу на основании общепонятной логики, а не на собственном религиозном поле, открыт другим мнениям). Здесь я имею ввиду «добрых христиан» и «добрых язычников» - людей, прозрачных для разговора с посторонним, вышедших из клетки конфессиональной паранойи, имеющих отношение к жизни. Здесь язычники и христиане должны согласиться в следующем:

1. «Бог [метафизики] умер»: мы больше не можем, не ослепляя себя добровольно, отстаивать такие религиозно-философские системы, которые имели бы общеобязательный характер для всех людей. У нас больше нет такого универсального, непобедимо убеждающего аппарата аргументации, каким обладали прежние культуры. Секуляризация, т.е. эмансипация религии от политической власти, и науки от религии, оказалась смертельной для религиозной схоластики. В мире без метафизики невозможны как попытки христианской теократии, так и теократии неоязыческой: претензии как христианских фундаменталистов – на агрессивную исключительность Евангелия, так и языческих радикалов – на исключительную эффективность язычества как магической технологии и средства связи с реальностью – в мире без метафизики обречены на маргинальность. Это не более, чем летающие замки – если не замки воздушные – возомнившие себя землей. Проблема и преимущество мира без метафизики : мы не знаем, как обстоят дела «в реальности». Это лишает нас суперменской самоуверенности, так трогающей в некоторых религиозных лидерах прошлых эпох, зато возвращают нам игру и веру.

2. Выбор религии не детерминирован ничем, кроме любви. Зрелая вера – всегда вполне детское доверие к Тому, Кого (или Что) ты любишь. Для христиан возвращение из метафизической пустыни к действенной вере является возвращением домой: именно христиане впервые сформулировали религиозную ценность веры как доверия любви, свободного от всякого оправдания этого доверия, приходящего извне, из мира или даже из-за его пределов. (подтверждения: Достоевский, Павел, Силуан).

3. Для неоязычников пост-метафизческая религиозность, напротив, открывает новую возможность: принятие и реализацию той ценности веры, которой было лишено историческое язычество прошлого. (Метафизика: Платон, Плотин, Цицерон). Как ни парадоксально, господствующее положение метафизического христианства в современном обществе заставило язычников прибегать к аргументу credo quia absurdum. Для язычников XIX-XX вв. «нелепость» их веры заключалась в принадлежности ее к сферам эстетики и эмоций (ритуал, магия) – сферам, оттеснявшимся нормативными дискурсами господствующей религиозности на онтологическую периферию. Нынешние язычники справедливо стремятся избежать догматизации своей религиозности: это здоровая чувствительность к угрозе новой метафизики.

4. Принципиальная невозможность отсутствия религиозной метафизики вынуждает нас принять нашу собственную метафизику как гипотезу – как инструмент человеческого опыта по преимуществу. Это не позволит нам обоготворять религиозную традицию, институты и даже истины веры, зато даст нам возможность выйти к той реальности, которую мы как верующие люди ждем и жаждем. Несогласие различных метафизик не должно нас смущать: реальность оказывается сложнее, чем наши представления о ней, а человек – богаче: в его распоряжении не только окаменелые артефакты, заклинания на мертвых языках и неменяющиеся истины – но нечто подлинное: Свет, Жизнь, Истина, Бог. Жить в этой реальности – наш насущный вызов.